«Поэты всегда возвращаются»: к 85-летию со дня рождения Иосифа Бродского
Поэту Иосифу Бродскому 24 мая исполнилось бы 85 лет
«Не выходи из комнаты»: судьба поэта
Иосиф Александрович Бродский родился в ленинградской семье. Отец был фотографом, мать — бухгалтером. Юный поэт бросил школу в восьмом классе. Этот факт советская пресса позже старательно вытаскивала на свет при каждом удобном случае: недоучка, а еще стихи пишет.
Точно так же потом западные журналисты с восторгом подчеркивали эту деталь биографии: вот профессор без высшего образования. Впрочем, для самого Бродского любое образование было делом сугубо личным. Он учился у питерских стен, парадных и проходных дворов, английского языка, древних греков и римлян, русской поэзии, любви и ее отсутствия.
А еще — у Анны Ахматовой, называвшей его «наследником Мандельштама», и у поэта-метафизика Джона Донна, стихи которого он перерабатывал под отечественный извод с такой же легкостью, с какой приспосабливал для русского уха размеры Уистена Х. Одена и Роберта Фроста. Но в Союзе к такой поэзии многие были глухи...
Стихотворение 1970 года «Не выходи из комнаты...» до сих пор цитируют миллионы — кто-то в шутку, кто-то всерьез. Хотя Бродский не призывал к добровольному затворничеству, а фиксировал состояние, когда человек уже настолько травмирован внешним миром, что вынужден строить бункер из собственной комнаты, где и происходит подлинная жизнь.
Не выходи из комнаты; считай, что тебя продуло.
Что интересней на свете стены и стула?
Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером
таким же, каким ты был, тем более — изувеченным?
А до того, в 1964 году, прошел знаменитый суд над «тунеядцем» Бродским — хрестоматийный пример советского абсурда: судья Савельева допрашивала поэта о его «трудах» с настойчивостью, достойной лучшего применения:
«— А кто это признал, что вы поэт? Кто причислил вас к поэтам? — Никто. (Без вызова) А кто причислил меня к роду человеческому?»
За этим последовала длительная экспертиза в «психушке» и ссылка в Архангельскую область, где Бродский работал в совхозе и писал стихи, которые потом составят сборники «Остановка в пустыне» и «Конец прекрасной эпохи».
В конце 1960-х его первые публикации появились на Западе. А в 1972 году поэта фактически выдавили из страны, предложив на выбор эмиграцию или психиатрическую больницу с тюрьмой. Он выбрал первое, хотя сам никогда не считал себя эмигрантом: «Я не эмигрант, меня выслали», — повторял он раз за разом. Но по злой иронии судьбы поэт, написавший «Не выходи из комнаты», навсегда уехал из страны и провел большую часть жизни в вынужденном перемещении.
Он сделал карьеру, о которой большинство эмигрантов могли только мечтать, но при этом оставался отчаянно русским — не в смысле национальности или патриотизма, а в смысле языка, на котором думал и писал. В Америке Бродский стал профессором, преподавал в нескольких университетах, писал по-английски эссе, которые сделали бы честь любому англоязычному писателю, и продолжал сочинять стихи преимущественно на русском.
Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город...
Этот текст — автобиография, сжатая до нескольких строк. Здесь весь путь Бродского: арест, ссылка, эмиграция. В финальных строках он подводит итог собственной жизни, хотя стихотворение было написано еще в 1980 году:
Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Нобелевская премия Иосифа Бродского
В 1987 году Бродский получил Нобелевскую премию по литературе «за всеобъемлющее творчество, насыщенное чистотой мысли и яркостью поэзии». В Советском Союзе это событие поначалу было встречено неоднозначно: с одной стороны, престижная награда соотечественнику, с другой — очередная политическая выходка Запада. Тот факт, что к тому моменту стихи Бродского всё еще не издавали на родине, лишь подчеркивал абсурдность ситуации. Первая публикация после долгих лет замалчивания — только в декабре 1987-го в «Новом мире».
В своей нобелевской речи Бродский не стал говорить о политике, а сосредоточился на роли поэзии и языка: «Поэт всегда знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле диктат языка; что не язык является его инструментом, а он — средством языка к продолжению своего существования». Эта мысль о том, что не поэт владеет языком, а язык — поэтом, была центральной в его понимании творчества.
Нобелевская премия закрепила за Бродским статус «поэта-изгнанника», хотя сам он к тому времени уже давно был американским гражданином и имел постоянную работу. Впрочем, от этого его стихи не стали менее русскими, а тоска по Ленинграду — менее острой.
Я родился и вырос в балтийских болотах, подле
серых цинковых волн, всегда набегавших по две,
и отсюда — все рифмы, отсюда тот блеклый голос,
вьющийся между ними, как мокрый волос,
если вьется вообще. Облокотясь на локоть,
раковина ушная в них различит не рокот,
но хлопки полотна, ставень, ладоней, чайник,
кипящий на керосинке, максимум — крики чаек.
В этих плоских краях то и хранит от фальши
сердце, что скрыться негде и видно дальше.
Это только для звука пространство всегда помеха:
глаз не посетует на недостаток эха.
(Из цикла «Часть речи», 1975—1976)
Он так и не вернулся в родной город, хотя в последние годы жизни такая возможность уже была. Его похоронили в Венеции на острове Сан-Микеле, но и последнее пристанище поэта — тоже для изгнанников: могила находится на протестантском участке кладбища, поскольку на католическом и православном не разрешается хоронить людей без вероисповедания.
Лирический герой: точка зрения Бродского
Бродский создал новый тип лирического героя в русской поэзии — человека, для которого изгнание стало не трагедией, а точкой зрения. Его герой смотрит на мир с дистанции — временной, географической, эмоциональной, — и эта отстраненность позволяет ему видеть то, что не замечают другие. В знаменитом «Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря...» из цикла «Часть речи» это выражено с поразительной точностью:
Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря,
дорогой, уважаемый, милая, но не важно
даже кто, ибо черт лица, говоря
откровенно, не вспомнить, уже не ваш, но
и ничей верный друг вас приветствует с одного
из пяти континентов...
Герой притворяется, что забыл лицо адресата, хотя на самом деле помнит каждую черточку; делает вид, что не знает, откуда пишет, хотя прекрасно осознает свое местоположение на «континенте, держащемся на ковбоях». Эта игра в забвение — форма защиты от боли изгнания. «Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге», — писал Бродский в письме Брежневу (опубликовано в 1989 году).
Бродский вообще воспринял изгнание — тоску по близким, любимой, родному языку и знакомым с детства местам — как повод для обострения экзистенциального мироощущения, погружения в подлинное одиночество, которое, по его мнению, и составляло суть Вселенной. Но как истинный поэт он смотрел на мир без иллюзий и отвергал любые утешения. Тем более что два ведущих мотива его творчества — странствие и время — в этом объединились: прошлое в изгнании превратилось в недостижимое место, а будущее — в бескрайнюю пустоту. Возможность обрести пристанище мерцала для него лишь в любимой Италии, где прошлое ощутимо присутствовало повсюду. Наиболее точно это чувство выражено в поздней элегии «Вертумн», где искусство описывалось как «сдача, мелочь, которой щедрая бесконечность порой осыпает временное», а «непроданная душа <...> приобретает статус классики».
С течением времени поэтический язык Бродского становился всё сложнее, отражая его стремление выразить всё более многогранную истину. Только в самых поздних стихотворениях появился намек на возможность обретения дома и завершения странствий, а значит, и поисков.
Воротиться сюда через двадцать лет,
отыскать в песке босиком свой след.
И поднимет барбос лай на весь причал
не признаться, что рад, а что одичал.
Хочешь, скинь с себя пропотевший хлам;
но прислуга мертва опознать твой шрам.
А одну, что тебя, говорят, ждала,
не найти нигде, ибо всем дала.
Твой пацан подрос; он и сам матрос,
и глядит на тебя, точно ты — отброс.
И язык, на котором вокруг орут,
разбирать, похоже, напрасный труд.
То ли остров не тот, то ли впрямь, залив
синевой зрачок, стал твой глаз брезглив:
от куска земли горизонт волна
не забудет, видать, набегая на.
(«Итака», 1993)
Быт и бытие в поэзии Иосифа Бродского
Темы лирики Бродского традиционны: любовь, смерть, время, память, одиночество, империя. Но традиционность эта обманчива: для него были важны не идеи, а предметы. Не чувства, а их внешние проявления. Не душа, а тело. И поэтому его любовная лирика лишена романтического пафоса, размышления о смерти далеки от ужаса, а изгнавшая его империя — по сути, та же комната, даже камера, где карта известного мира — всего лишь обои.
Публий
Хочешь, претору позвоним — карту Империи закажем.
Туллий
Или — обои. Что то же самое... Смысл Империи, Публий, в обессмысливании пространства... Когда столько завоевано — все едино. Что Персия, что Сарматия, Ливия, Скифия, Галлия — какая разница.
(Пьеса «Мрамор», 1982).
Бродского часто называют поэтом-метафизиком, но его метафизика всегда вырастала из быта. Он описывал обычные вещи — стул, чашку, чайник, окно — и через эти даже не образы, а называния-оживления выходил к вечным темам. Так время, пространство, смерть, любовь становились для него не абстракциями, а физически ощутимыми сущностями.
Вещи приятней. В них
нет ни зла, ни добра
внешне. А если вник
в них — и внутри нутра.
<...>
Вещь. Коричневый цвет
вещи. Чей контур стерт.
Сумерки. Больше нет
ничего. Натюрморт.
Смерть придет и найдет
тело, чья гладь визит
смерти, точно приход
женщины, отразит.
Это абсурд, вранье:
череп, скелет, коса.
«Смерть придет, у нее
будут твои глаза.
(«Натюрморт», 1971)
После смерти Бродского в 1996 году его стихи вошли в школьные программы, его имя присвоили улицам и библиотекам. Но с каждым годом растет и сопротивление этой «канонизации». Появляются статьи о том, что Бродский переоценен, что его поэзия холодна и рассудочна, что он сам создал свой миф.
Этот спор закономерен. Любой поэт после смерти проходит через многоступенчатую переоценку. Но Бродский выдерживает эту проверку временем лучше многих. Его стихи продолжают жить — не как музейные экспонаты, а как живой голос, обращенный к сегодняшнему дню. И, возможно, с годами этот голос становится всё громче. Он первым из русских поэтов прочувствовал и описал состояние глобальной бездомности, когда дом — не точка на карте, а язык, который носишь с собой. И потому его стихи сегодня читают не только филологи и любители поэзии, но и все люди, желающие осмыслить свое место в мире, где традиционная система координат уже не работает.
Ранее мы рассказали о жизни, любви и изгнании великого поэта итальянского Возрождения Данте Алигьери.
Самые важные и оперативные новости — в нашем телеграм-канале «Ямал-Медиа».